«Из нас сливали кровь»: монолог ветерана, пережившего ужасы нацистских лагерей

84-летняя Тамара Липовская из Ярославля стала популярной на всю страну благодаря своей кошке Алтынке. Мы побывали в гостях у Тамары Сергеевны, и она рассказала нам о жизни со своей пушистой подругой. А в разговоре обмолвилась о своем прошлом. В детстве Тамара Сергеевна попала в нацистский концлагерь. И сегодня мы даем слово самой Тамаре Липовской — публикуем ее рассказ о потерянном в годы войны детстве.

Путь к концлагерю

Когда началась война, мне пять лет было. Еще совсем маленькая была. Папа погиб, ушел в 1939 году по тревоге и не вернулся. До сих пор не знаю, где он похоронен. Маме тогда дали комнату в квартире в Ярославле, и пока она делала там ремонт, отправила меня в Антропшино (это деревенька под Ленинградом), в гости к моей тете — Пане. Мама почти доделала ремонт и хотела меня забрать, но в июне объявили о начале войны. В итоге в следующий раз я увидела маму только через пять лет.

16 августа 1941 года нас уже гнали до самого Берлина. Немец оккупировал Антропшино. Нас выгнали из домов, затолкали в товарняк к другим людям и повезли. Никогда не забуду, что там было внутри. Нас напихали, как поросят. Все плачут, воздуха нет. Дети просили поесть, взрослые пытались их успокоить, и никто не знал, что будет дальше. Паня тогда сказала мне: «Тома, теперь я твоя мама, иначе убьют».

Сливали кровь из детей

Когда мы приехали в Зоммерфельд (это в 80 километрах от Берлина), было страшно. Из вагона нас вытолкали и распределили по баракам. Там было много людей разной национальности. У детишек откачивали кровь для раненых немцев. Вот кем мы для них были: свиньями, расходным материалом. Не людьми. Не дай бог запнешься — прикладом по голове получишь. После того как откачивали сколько надо, бросали в овраг — а там уж кто подберет. Затащит кто-нибудь к себе в барак и свой паек отдает, независимо от национальности, кто это был. Жалели детей, а сами с голода опухали, вот это были люди. Помню, у меня кровь откачали, на улицу вывели, и мне немец в кулаке протянул кусок сахара. Вот счастья-то было! В остальные разы меня Паня приходила подбирать.

Едой нас не баловали. Питались мы свеклой, брюквой или морковью. Что сварят. Картошка для нас была праздником. Помню, четыре картошины вареные нам дали, так это за счастье было, мы их растягивали. О хлебе даже не слышали. Ходили в лохмотьях и на ногах носили деревянные колодки, перетянутые ремешками. Когда кто-то умирал, с мертвых снимали колодки и ремешки на лоскутки разбирали.

Потом нас с Паней забрали на ферму. Мы там работали. Скотину кормили, огород пахали. У хозяйки ребенок-грудничок был, я с ним нянчилась.

Мне повезло, что нас с Паней не разлучили. Если бы не она, не знаю, что бы со мной было. Она мне как вторая мама стала. Ни разу за всю войну даже голоса на меня не повысила. Очень меня любила.

Враг народа

Война закончилась в мае, а освободили нас только в октябре. Детей из лагерей определяли в детские дома, а в меня Паня вцепилась и говорит: «Я свой узелочек не отдам, она моя. Я с ней всю войну прошла». Нам тогда дали пропуск, от руки написанный, в котором было указано: «Артемьевой Парасковье Ивановне и дочери Тамаре».

По этой справке нас и вывезли за границу Германии. А там сразу НКВД. Страшная тогда власть была... Нас опросили, и из-за того, что я была в лагере, получила статус «враг народа». Когда мы вернулись в СССР, жили в коммуналке. Когда мне сказали, что приехала мама, я в шоке была. Я даже не знала, что она жива еще, и успела ее забыть. Для меня матерью уже Паня стала. Когда я только вернулась на родину, девочки со двора прибежали на меня смотреть, как на слона в тапочках. Для них я была экспонатом — с Германии приехала. Они для меня испекли пирог из дефицитной тогда муки. И пришли, говорят: «Тома, мы тебя поздравляем с Днем Победы, пирог вот принесли, давай каждому по кусочку нарежем?» А я зарыдала и бросилась на этот пирог. Накрыла его собой и сказала, что никому не отдам. Там уже все заревели. Так я ни с кем и не поделилась, одна ела его по кусочку целую неделю.

В школу меня отправили к восьмилеткам. Мне тогда уже десять было. Там как-то узнали, что я из лагерей, и понеслась. Я на русском путно говорить не могла, и учителя думали, что я отсталая какая-то. Я в лагере набралась языков от разных национальностей, лучше всего по-немецки говорила, конечно. Тяжело было и обидно. Родители запрещали подругам приходить ко мне в гости, и меня не привечали. На улице я с ними гуляла, а домой-то нельзя было. Не было у меня того детства, которое есть у детей сейчас.

Я хоть и знала, что война закончилась, но мне с трудом в это верилось. Я боялась даже шума самолетов. Мы с мамой как-то шли в магазин, а там самолет летел. Я так испугалась, упала на пол и лицом в грязищу бухнулась. Лежу, жду, когда бомбить будут. А мама плачет, говорит мне: «Тома, вставай, не будут бомбить, война-то кончилась». А мне не верится, понимаете?

Сейчас другие люди

Я закончила восьмой класс и решила, что дальше учиться не пойду. Сразу пошла работать. Дальше всё было нормально. Когда я повзрослела, никто меня уже не шпынял за детство в лагере. Да и не рассказывала я никому об этом лишний раз. Зачем? Вышла замуж, родила детей, вырастила. Сейчас вот уже внуки есть взрослые. У меня хорошая жизнь была, только за детство обидно. Так бы и грохнула этому Гитлеру по крышке гроба за столько искалеченных жизней.

Каждый год меня поздравляют открытками к 9 Мая. Приятно, конечно, но что толку с открыток, когда я себе льготный проезд отвоевывала? У меня теперь другая борьба — за свои права. То за льготы, то еще за что. Но это ничего, справляюсь.

А на сам праздник я обычно сижу в одиночестве, смотрю парад по телевизору, и у меня прямо мурашки по коже от воспоминаний. Мне вот открытка недавно пришла. Ее школьница нарисовала, с 9 Мая поздравляла. Так я открыла ее и расплакалась. Так горько почему-то стало. Я одно знаю: если сейчас будет война, она будет не такой, как та, которую наше поколение пережило. Она будет страшнее, потому что нынешние люди не смогут отдать ради другого последний кусок хлеба.