«Народ как специально начал умирать»: история «тайной» химической катастрофы в центре Ярославля

1 февраля 1988 года в 0 часов 25 минут в Ярославле на перегоне Приволжье — Филино произошла авария грузового поезда М 2502. На подъезде к железнодорожному мосту через Волгу (недалеко от здания ЦНТИ) с рельсов сошло 7 вагонов, в том числе 3 цистерны с гептилом — токсичным веществом, являющимся компонентом ракетного топлива. У одной, опрокинувшейся набок, разгерметизировался люк. Опасное содержимое стало вытекать на землю. Возник очаг химического поражения.

По оценке штаба по ликвидации последствий аварии, объем пролитой жидкости составил 740 литров. Существовала угроза попадания химии в Волгу, массового отравления жителей Ярославля. Кроме того, гептил чрезвычайно взрывоопасен. Настоящее ЧП. Правда, тогда многие не знали, какая опасность нависла над городом. Что именно вытекало из цистерны, какое-то время держалось в секрете. Да и сейчас об аварии многие не знают. В годовщину катастрофы мы решили рассказать, как это было и какие последствия для здоровья ярославцев оставила эта авария.

Одним из первых ярославцев, которые узнали о крушении поезда, стал капитан милиции Александр Пермяков. Ему поступил вызов из Ленинского района — с кого-то на улице сорвали шапку. Милиционер рванул на помощь. И, проезжая на патрульной машине недалеко от железнодорожного моста, увидел опрокинувшиеся вагоны. На месте катастрофы было несколько военных, сопровождавших железнодорожный состав. Они тушили загоревшийся вагон-теплушку, в котором ехал караул. Во время происшествия этот вагон опрокинулся. От находившейся там печи распространился огонь. Но военные быстро потушили пожар своими силами.

Пермяков сообщил по рации о произошедшем в Ленинский отдел милиции, а оттуда сигнал пошел в УВД. Параллельно информация о крушении поступила дежурному гражданской обороны области от машиниста поезда через дежурного по железнодорожной станции и транспортную милицию. По тревоге были подняты пожарные, милиция, военные. Весть о катастрофе начала распространяться по городу.

Одним из первых на месте происшествия оказался Михаил Суханов. Тогда он был пожарным военизированной пожарной части № 12, которая находилась как раз рядом с местом происшествия.

— Мы с напарником были в дозоре на шинном заводе. Когда возвращались в часть, увидели уходящий поезд, торчащий вверх кусок рельсов и валяющуюся на путях железнодорожную цистерну. Никакого оцепления еще не было. Мы поднялись на насыпь. Цистерна лежала на боку, из нее что-то струйкой вытекало. Я подставил сапог, чтобы посмотреть, что это. Тогда не догадывался, что это может быть отравляющее вещество. Жидкость была прозрачная, не вязкая. Запаха я особо не почувствовал. Внизу лежала еще одна цистерна. Вернулись в часть, доложили обо всём руководству. У места происшествия было организовано дежурство. Мы развернули пожарные рукава, подготовили пену на случай возгорания. Было очень холодно — мороз около 20–25 градусов. Поэтому дежурили по сменам — минут по 15–20, потом меняли друг друга, уходили греться. Когда приехало руководство управления пожарной охраны, возник вопрос, почему мы не в противогазах работаем. Но никто не знал, что они нужны. Только после этого был приказ надеть противогазы, — рассказал он.

Михаил говорит, что для его здоровья та ночь прошла более-менее бесследно, серьезных проблем у него не было. Хотя он слышал, что многих, участвовавших в ликвидации, уже нет в живых.

А вот как события той ночи описывает еще один участник Захар Потемкин, который был пожарным в части, закрепленной за ЯМЗ:

— Спим. За полночь трещит «тревога». Наша часть была небольшой — всего две «бочки» и «лестница». Одна цистерна уезжает. Через час начкар пинает мой топчан: «Подъем. Поедем сейчас». Ничего не спрашивая, мы одеваем боевки, садимся в машину. Начкар кидает нам три сумки с противогазами. Едем. Не торопясь и без сирены. На улице мороз под 30 градусов. Съезжаем с развязки в сторону шинного завода. Вижу, впереди у дороги милицейский «бобик» и гаишник машет палкой — проезжайте. Едем вдоль железной дороги, проходящей у ЯШЗ. Вдруг наш водила: «Ну ни *** себе!» Смотрю в левое окно и тоже немного охреневаю. Картина, как в голливудских фантастических кинокатастрофах: в луче прожектора — перевернутая цистерна, на путях еще одна, скособоченная. И люди в химзащите у цистерны копошатся. Честно говоря, я испытал не очень хорошие чувства, хотелось крикнуть водиле: «Проезжай быстрее-то!» Подъехали к своей второй автоцистерне. Таких цистерн с разных частей — до черта. Линии проложены, рукава раскатаны. Все на стреме. Отдали противогазы, которыми наши и не пользовались, постояли, потрындели и поехали обратно в часть. Вторая автоцистерна стояла до утра, и наши бойцы немного надышались, ибо находились с подветренной стороны. Водитель потом даже в больницу слег, так как был уже немолод, и, видимо, сказалось.

Для еще одного ликвидатора аварии, Вадима Апахова, пребывание на месте катастрофы не прошло бесследно. Сейчас мужчина — инвалид первой группы. Многочисленные проблемы со здоровьем он во многом связывает с тем, что ему пришлось контактировать с гептилом.

— Многие мои знакомые и друзья, участвовавшие в ликвидации катастрофы, уже умерли. Причем в самом расцвете лет. Другие стали инвалидами, — рассказал Вадим Александрович.

В 1988 году он служил инженером отдела техники Управления пожарной охраны УВД. В ночь на 1 февраля его вызвали на работу. Задачей Апахова было проверить, у всех ли пожарных, работавших на месте ЧП, были противогазы, исправны ли были пожарные рукава, не требуется ли какая-то еще помощь. Непосредственно на месте происшествия мужчина провел не более получаса. Убедился, что всё в порядке, и уехал.

— Когда работы закончились, мне привезли противогазы и оставили всё навалом. Там были и наши, и не наши противогазы. Я протер у своих маски спиртом, чтобы они были готовы к использованию в случае новой операции, и разложил по ячейкам. Но через неделю или две пришел приказ на их уничтожение. Уже позже я понял, что гептил осел и на масках противогазов, и на сумках. Видимо, от них я и наглотался этого вещества, — говорит Апахов.

К утру, как указали в информационном материале Штаба гражданской обороны РСФСР, выпущенном в 1989 году, обстановка в районе крушения осложнилась. Утечку гептила из цистерны остановить не удалось. Кроме того, изменилось направление ветра в сторону жилого массива. Было решено эвакуировать людей из близлежащих домов — в клуб «Гигант» и ДК имени Добрынина. Эта работа началась примерно в 06:30 и завершилась к 09:20. В итоге было эвакуировано около 3000 человек. Работникам близлежащих предприятий было предписано выдать средства защиты.

Официально погибших и раненых во время ЧП не было. Поэтому медиков на место катастрофы сначала не вызывали. Но через несколько часов нескольким людям, находившимся в очаге токсической угрозы, стало плохо. На место происшествия выехала бригада интенсивной терапии в составе врача Нины Павловны Кузнецовой, фельдшера Ангелины Сетковой и водителя Вадима Дьяконова. Сейчас уже никого из них нет в живых. Нина Павловна ушла из жизни последней — в феврале 2019 года на 82-м году жизни. В городе она была не только уважаемым врачом, но и известным краеведом, борцом за сохранение историко-культурного наследия Ярославского края, членом президиума Ярославского областного отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, председателем ярославского Шереметев-центра. В момент аварии ей было 50 лет. Дочь Нины Павловны, Ольга Зверева, которая пошла по стопам матери и сама стала врачом, предоставила нашему порталу аудиозапись того, как Нина Павловна рассказывала о происшествии 1988 года.

— Вызов в скорую поступил в 8 часов утра. Врачам сообщили, что умирают два человека. Это были военные-башкиры, которые сопровождали опрокинувшийся поезд.

Мы их буквально тащили на себе. Мы с фельдшером очень настойчиво спрашивали, что произошло и что же это за топливо. Они говорили, что им приказано не разглашать. Но мы поняли, что химическое вещество, которым они надышались, — какой-то сильный яд. Мы оказали им помощь, но я видела, что состояние их не улучшалось. Один из солдат на ломаном русском языке сказал, что болты на бочке якобы были ослаблены на Ярославле-Главном и штырь, скрепляющий эту бочку с составом, был вытащен или выскочил, — рассказывала Нина Кузнецова.

Пострадавших солдат увезли в больницу. А бригада Нины Павловны продолжала дежурить непосредственно у места катастрофы.

— У нас были изолирующие противогазы, но они действовали всего 15 минут. После нам пришлось сменить их на простые противочумные маски из толстого слоя ваты. Люди, которые шли на работу на «Лакокраску», шинный завод, проходили рядом с этой лужей. С «Лакокраски» привезли обрезные бочки высотой сантиметров по 30–40. Солдаты подставляли их под горловину опрокинувшейся цистерны, и жидкость стекала в них. По радио шли сообщения: «Граждане, просьба не открывать форточки». Было объявлено об эвакуации расположенного рядом общежития. Распустили школу на улице Белинского, — вспоминала Нина Кузнецова.

Только спустя несколько месяцев Нина Павловна узнала, что в бочке был именно гептил.

«После того случая я серьезно заболела. Уже в пять вечера того же дня у меня появилась рвота, озноб. Те же симптомы были и у фельдшера. Нас отпустили домой. К вечеру поднялась температура, которая держалась несколько дней. Мне поставили диагноз "воспаление легких"», — рассказала врач.

Нина Павловна рассказывала, что у нее была токсикологическая пневмония. Рано стали выпадать зубы.

«Они не болели, а просто во время еды из челюсти выходило два-три зуба. Начала страдать костная система, появился остеопороз позвоночника», — вспоминала она.

Дочь Нины Павловны подтвердила нам, что здоровье мамы действительно было подорвано.

— До этого мама была крепкой, здоровой, жизнерадостной женщиной. А после катастрофы начала почти каждые два месяца сильно болеть: температура поднималась до 39–40 градусов и довольно долго держалась, пошли пневмонии, она похудела, — рассказала Ольга Зверева.

Вполне возможно, что от катастрофы пострадали и сама Ольга, и ее дети-близнецы, которым тогда было всего по 8 месяцев.

— Раньше спецодежду в скорой помощи не выдавали. Разве только халаты. Люди в основном работали в своем. И вот у мамы тогда была шуба, которую она носила еще долго. Иногда и я ее надевала. И нам кажется, что на этой шубе мама принесла отраву домой, — говорит Ольга.

Нина Павловна в своих воспоминаниях обратила внимание, что в день катастрофы у ее внуков тоже поднялась температура, хотя признаков ОРВИ не было. А Ольга рассказала нам, что у нее самой рано начали возникать проблемы с суставами. Она не исключает, что это как раз из-за той самой шубы.

Водитель бригады — очень крепкий мужчина — умер от инфаркта. У фельдшера были заболевания крови, печени. Кроме того, Нина Павловна рассказывала, что вскоре после катастрофы умер ее коллега, доктор Грошев, и вся его семья (жена и маленькая дочь), которые жили рядом с местом ЧП, а также ее собственные двоюродные братья, один из которых был пожарным и жил на Полушкиной Роще, а второй работал на моторном заводе.

«Все родственники удивлялись, почему они рано умерли. А я думаю, что причиной была та самая авария. Примерно в то время открылось Осташинское кладбище. И когда произошла трагедия, мне показалось, что народ как специально начал умирать. У нас стало очень много вызовов на инфаркты, циррозы печени. Это что-то невероятное было. Я как раз в это время хоронила своих родственников, которые умерли в расцвете сил. И видела, как копали траншеи на кладбище экскаваторами: по 25 человек в день хоронили», — отмечала Нина Кузнецова.

Расследованием происшествия занималась Северная транспортная прокуратура. Дело вел следователь по особо важным делам Евгений Александрович Храпунков. По основной версии, катастрофа произошла из-за того, что от одного из вагонов оторвалась буферная тарелка и попала под колеса состава.

— Дело изначально никакой особой сложности не представляло. Никто не погиб, упало всего три вагона, — вспоминает Евгений Храпунков. — Когда поступил сигнал, мы выехали на место. Рельсы там были скручены, вагоны опрокинуты. Место оцеплено. Военные стояли в противогазах, у железнодорожников противогазов я не видел. Сам тоже был без противогаза, так как тогда еще не знал о ядовитых свойствах разлившейся жидкости. Осмотрел место происшествия и уехал дожидаться, пока его освободят от завалов. Второй раз приехал, когда уже растащили вагоны. Нашли ту самую деформированную буферную тарелку. Собственно, версия о технической причине крушения и возникла по результатам проведенного осмотра места происшествия, когда была обнаружена эта тарелка. Тарелку мы забрали в прокуратуру. А колесную пару, которая весит несколько тонн, отправили на хранение в качестве вещественного доказательства в одну из структур железной дороги. Но когда через некоторое время я туда позвонил, мне сказали, что колесную пару почему-то отправили в Воркуту. Я позвонил в транспортную прокуратуру Воркуты и передал местному следователю просьбу — как только пара прибудет, сфотографировать повреждения и сделать слепок. Чтобы по ним можно было провести экспертное исследование. Но когда по срокам колесная пара должна была прибыть в Воркуту, следователь мне не позвонил. Это меня насторожило. Я позвонил ему сам, и он мне сообщил, что колесную пару уже обстрогали на специальных станках. В итоге никаких следов на колесах не осталось.

По словам Храпункова, по действовавшему тогда Уголовному кодексу наказать могли даже за созданную угрозу жизни и здоровью людей, уничтожения материальных ценностей. А такая угроза явно была в момент крушения.

— Видимо, кто-то это понимал, вмешался и скомандовал всё это сделать. Кто это был, не могу сказать. При этом я не исключаю, что следователь из Воркуты ввел меня в заблуждение и предоставил возможность уничтожить следы: он был в то время обижен на Северную транспортную прокуратуру, так как его не назначили заместителем воркутинского транспортного прокурора. Так или иначе вещественное доказательство было утрачено. У нас осталась только одна деформированная тарелка. По ней одной точную причину произошедшего уже было не установить. Поэтому в конце весны — начале лета 1988 года я прекратил дело за отсутствием состава преступления — не было достаточно доказательств, чтобы сделать вывод, что есть какое-то виновное лицо. После этого меня направили в командировку в Узбекистан на так называемые «хлопковые дела»: там были большие хищения, работало несколько бригад генеральной прокуратуры. А когда через два года вернулся, мой коллега рассказал мне, что после того, как я прекратил дело о крушении, генеральная прокуратура отменила постановление о прекращении и потребовала произвести полную выемку документации с завода, где в последний раз ремонтировали вагон, с которого отвалилась тарелка. Я в свое время эту выемку произвел частично, так как уже понимал, что дело придется прекращать. В итоге новая выемка ничего не дала. И в октябре 1988 года дело прекратили уже окончательно, — рассказал Евгений Александрович.

При этом он признал, что вопросы лично у него по этому делу остались.

— Наезд на такую тарелку, если бы она упала на рельсы, безусловно, мог привести к соскакиванию колесной пары с рельса. Дальше она бы начала расшивать рельс. Тогда шпалы были в основном деревянными, и рельсы были к ним приколочены. Если колесная пара соскочила, она взламывает эти крепления, выдергивает гвозди. Рельс наклоняется, вагоны начинают ехать не по рельсам, а по шпалам и на большой скорости падают. А здесь поезд въезжал на мост медленно. Вероятность упасть была очень маленькая, — рассуждает Храпунков.

Но возможности найти ответы на все эти вопросы следователи, как мы уже знаем, были лишены. Узнать правду сейчас тем более нет никакого шанса.

Штаб гражданской обороны РСФСР сообщал, что к 13:30 гептил из поврежденной цистерны перекачали в бензозаправщики, саму цистерну и другие опрокинувшиеся вагоны подняли и отогнали на станцию. Прошло это совсем не гладко.

— Возникли технические трудности, связанные с отсутствием необходимых инструментов и оборудования. В частности, на железнодорожной станции и в аварийно-восстановительных поездах не было противоискровых инструментов и тросов в резиновой оплетке для затяжки разгерметизировавшегося люка цистерны и ее постановки на рельсы, — констатировали в брошюре, выпущенной через год после катастрофы Штабом гражданской обороны РСФСР.

Для того чтобы во время работы с искореженным люком цистерны не проскочила искра, которая могла спровоцировать взрыв гептила, нужен был не железный, а медный ключ. Его долго искали по городу. Говорят, что в итоге нашли на НПЗ.

Как только упавшие вагоны растащили, химические подразделения министерства обороны провели обработку загрязненной поверхности обезвреживающими веществами. Каждые два часа эксперты брали пробы почвы, воды в Волге и воздуха.

В 16:40 было восстановлено железнодорожное движение на данном участке, а в 17 часов эвакуированным жителям разрешили вернуться в свои дома.

— Пробы на месте аварии показали, что загазованность в атмосфере отсутствует, — сообщила 2 февраля 1988 года ярославская газета «Северный рабочий».

3 февраля приступили к выемке грунта с места крушения. По оценкам специалистов, участок разлива гептила оказался размером 10 на 6 метров. К тому же жидкость просочилась на глубину до 3 метров. Объем сильно зараженной почвы (где уровень гептила достигал 20 граммов на килограмм земли) составил около 150 кубических метров, слабо зараженного грунта с прилегающих территорий, которую тоже решили изъять, — еще 175 кубометров. Ущерб, нанесенный аварией, оценивался в несколько тысяч советских рублей (чтобы представить эту сумму в современных деньгах, ее надо умножить на 130).

По данным мэрии Ярославля, слабо зараженный грунт вывезли в Ростовский район. Сильно зараженную почву захоронили рядом с селом Троицким Гаврилов-Ямского района. Говорили, что изначально весь грунт хотели вывезти под Ростов Великий. Но взбунтовались местные жители — выходили с пикетами против автоколонн. В итоге пришлось искать другое место.

— Ученые предложили обеззараживать гептил термическим способом — сжиганием земли в керосине. Концентрация гептила в грунте, вывезенном в Ростовский район, была после однократного сжигания ниже предельно допустимого уровня. Сожженный грунт у села Троицкого захоронили в могильнике. Была вырыта траншея 21 х 3 х 1,5 метра. По всему профилю траншеи проложили в два слоя полиэтиленовую пленку. Зараженный грунт пересыпали слоями активного хлора. На участке захоронения были вывешены плакаты: «Внимание! Не копать: отходы хлорной извести», — сообщили в мэрии Ярославля.

На ликвидации ЧП, по данным мэрии Ярославля, был задействован 1171 человек. Кого-то после этого наградили грамотами и премиями. Но большинство не получило от государства ничего, даже благодарности. В региональном законодательстве никакие льготы для них не предусмотрены. Некоторые пытались бороться, что-то выбивать, но сейчас уже сдались. Единственное, о чём еще мечтают ликвидаторы-активисты, — это поставить памятную стелу рядом с местом трагедии. Вадим Апахов недавно официально обращался к властям города и области с таким предложением. Но ему ответили: чтобы рассмотреть инициативу, нужно собрать не менее 50 подписей ликвидаторов и других горожан. Самостоятельно заниматься этим Вадим Апахов уже не в состоянии — не позволяет здоровье. Поэтому стела, скорее всего, так и не появится.

Напомним, в Ярославле есть еще одно опасное место — шламонакопители «Лакокраски», которые расположены всего в нескольких метрах от жилых домов. В пробах почвы, взятых здесь в 2019 году, специалисты обнаружили значительное превышение предельно допустимой концентрации тяжелых металлов и химических веществ. Они вымываются осадками и с пылью, водой разносятся по району, попадают в организм человека, что является весьма опасным для жизни и здоровья людей. Цель ликвидировать шламонакопители есть. Но когда это произойдет — большой вопрос.